В моей семье бережно хранятся старые фотографии, на которых чьей-то заботливой рукой написаны даты, имена, пожелания. Почерк женский, аккуратный. Сами фотографии черно-белые, по контуру с…
В моей семье бережно хранятся старые фотографии, на которых чьей-то заботливой рукой написаны даты, имена, пожелания.
Почерк женский, аккуратный. Сами фотографии черно-белые, по контуру с ажурной резьбой. С них грустно смотрит девушка — моя прабабушка. Листая странички, вдруг натыкаюсь на фото старого дома, окна которого заколочены досками. Переворачиваю, чтобы посмотреть надпись, и читаю: «Рославль, ул. Пролетарская.»
Странная фотография… Почему она так бережно хранится? Какой-то листочек старой желтой бумаги вложен в этот же альбом, тем же почерком написано: «Данциг, Росток, август — сентябрь 1945, Интенбург, 1946». Еще одна фотография в руках: «Совхоз Эльген». Откладываю альбом в сторону, закрываю глаза и слышу голос бабушки.
… Мы праздновали наш выпускной, последний раз встречали вместе рассвет. Мы счастливы, город радуется вместе с нами. Хочется навсегда запомнить этот момент, хочется жить.
Но на следующий день все вокруг стало черно — белым, словно в старом немом кино. Никогда я не видела свой родной Рославль таким мрачным: вместо звонкого смеха лишь отдаленный протяжный вой паровозов, тягучий звук заводских гудков. Растерянность и испуг на лицах людей, страх неизвестности. Мне 16 лет, и я поняла, что детство закончилось.
Война докатилась до нас быстро, родной город стоял на пути врага к Москве. Эвакуироваться мы не успели. В июле в городе начались бои. К вечеру 2 августа 1941 года наши войска покинули разрушенный город. С утра 3 августа немецкие танки громыхали по знакомым улицам, вздыбленным воронками. Обугленные здания школы, лай немецких собак, догорающие дома, библиотеки, училища, выстрелы, выстрелы, выстрелы… Что будет с родными? Кто такие эти немцы? Как жить дальше? На эти вопросы озверевшие фашисты быстро нашли ответ: страшный лагерь на западной окраине города, еврейское гетто в районе Краснофлотских переулков, дым от пожаров, бескрайний океан человеческого горя. Тысячи советских военнопленных, мирные жители навсегда остались в рославльской земле, расстрелянные, сожженные, замученные, изувеченные.
Наш дом был частично разрушен, на огороде вырыли землянку, ночевали или в ней, или уходили в окопы под брошенные, раскуроченные танки. Каждую ночь спали и прислушивались. По утрам Толик постоянно что-то писал в своей тетрадке, уткнувшись в листок, тщательно выводил буквы химическим карандашом. Наверняка, своей возлюбленной Вальке. Что любовь делает с человеком? Мне кажется, будь он смертельно болен, все равно бы читал ей свои красивые стихи.
Валю потом угнали … Она не вернулась. А Толик (Анатолий Савицкий) действительно писал стихи, свои переживания, размышления. Вот его запись от 2 октября 1942 года: «Кто-нибудь будет читать и удивляться, почему я пишу: «самолеты, бомбежка, бомбежка, самолеты». Не удивляйтесь, сейчас жизнь потеряла всю свою красу как для меня, так и для всех, а поэтому нет других тем».
Работать заставляли всех, отказаться было невозможно. Рыли окопы, ходили на завод и железную дорогу. Но наша молодость была нужна не только на оккупированных землях. Германии требовались молодые, здоровые рабы для работ на немецких фабриках, в полях, трудовых лагерях. В августе 1943 года за мной пришли двое молодых парней в полицейской форме, велели назвать имя и год рождения, сверяя с какими-то списками. На следующее утро приказали прийти к зданию биржи. На площади собрался весь мой класс, меня, как самую смелую, протолкнули первой в кабинет. От увиденного там весь мой летний загар побледнел, а дыхание сперло. Пара немецких глаз пожирала меня своей неестественно — прозрачной голубизной. Дальше все как в тумане: унизительный медосмотр, куча вопросов, документов, грубый немецкий голос и эти ужасные глаза, которые не давали мне покоя. Брата я не видела, но он был в тот день около биржи.
13 августа 1943, пятница. «Привели в барак, на дверях и около стен поставили часовых. Я остался на улице вместе с родителями, которые старались какими — либо путями пройти в барак, чтобы узнать о судьбе своих детей…». После освобождения Рославля Толя воевал в Белоруссии, погиб в 1944 под Могилевом, там и лежит в братской могиле с сотней таких же, как он, мальчишек. Он так и не успел признаться в своей первой любви, оставив после себя лишь тетрадку со стихами.
Первый раз в жизни я покидаю свой родной дом. Сегодня я не спала всю ночь. Не спали все. За стеной я слышала тихое рыдание мамы, от которого мое сердце разрывалось на части. За другой стеной всхлипы Толи и быстрое черканье карандашом по бумаге, которое средь гробового затишья казалось необычайно громким. «Много дней я пропустил, не писавши в дневнике, но сегодня так много переживаний, и я решил написать последний раз…13 августа 1943 года».
После тяжелой ночи, собрав все самое необходимое в небольшой деревянный чемодан, отправилась на вокзал. Ноги были ватные, из воспаленных глаз катились слезы. На перроне развернулась страшная картина: крики матерей, вой местных бездомных собак, плач детей. Все знали, что едут не на курорт. Вышедший из плотного паровозного дыма немец грубо заталкивал нас в вагоны для скота. Хоть бы глоток свежего воздуха…
Протяжный гудок, и мы оправляемся в неизвестность, оставив за спиной лишь теплые воспоминания о беззаботной молодости. В вагоне стоял тяжелый запах давно не мытых тел. Везли всех вместе: и мальчиков, и девочек. Вместо туалета был один на всех большой чан в углу, из которого исходила неимоверная вонь…
Открылась наглухо забитая дверь вагона, потоки яркого света заставили сотни глаз прищуриться, и отекшие грязные люди суматошно начали выходить. Нас встречали не красивые городские строения, а огромные чугунные ворота со страшной надписью: Равенсбрюк. В ожидании распределения, закрыв глаза, я читала молитву, не замечая никого и ничего вокруг. И вот оно случилось — настоящее чудо. От ада концлагеря меня спасла работа в Дании, смерть буквально прошла мимо меня, словно сам ангел-хранитель укрыл меня от нее невидимой вуалью.
Снова поезд везет меня, постукивая колесами, снова не домой. Продрав глаза от ослепительного света из отрытой двери, я увидела мои покрытые грязной пылью ладони, исхудавшие ноги, впалые щеки. Но это не единственные изменения, которые я заметила в своей внешности: средь густых русых волос стали пробиваться седые пряди. Ранее я видела такие лишь у пожилых людей, но мне ведь еще рано стареть…я же совсем молодая…
Вот она, Дания. Выдали белоснежную форму, последний раз такой чистый, накрахмаленный передник мне доводилось примерять на последний звонок. На этот раз распределили на хозяйственные работы, особенно мне помогала хоть на миг забыться работа в телятнике. Эти животные – поистине самые невинные существа на планете…
1945 год, освобождение Дании от захватчиков. Немцы злые, как никогда. Начались массовые расстрелы мирного населения, сие действие происходило ежедневно на главной площади. Выстраивали в бесконечные ряды детей, стариков, женщин и без угрызения совести выполняли приказание Гитлера: «Вы должны быть нечеловечески бесчеловечны». Каждый день мне доводилось видеть десятки смертей как не знакомых мне людей, так и близких коллег по работе. Однажды страшная участь чуть не настигла и меня. Выбор следующей жертвы немцем, как правило, был абсолютно не предсказуем; стоя на этой брусчатке, каждый автоматически подписывал себе смертный приговор. На этот раз изощренные вкусы автоматного дула пали на мое исхудавшее тело, в районе сердца. Глаза закрылись и открылись опять лишь после пронзительного выстрела. Пуля пронзила рядом стоящую напарницу, обездушенное тело глухо рухнуло на землю. Смерть снова прошла мимо меня.
Началась череда бомбежек, самолеты не разбирали кто, что … Бомбы сыпались, все кругом рушилось. Мы бежим с Зиной по мосту, привязанные друг к другу ремнем, чтоб не потеряться, взрыв — и вот я уже в воде, а Зины больше нет. Вода, бурая от крови тел военнопленных с разбомбленной баржи.
Дорога домой была такой же тяжелой, как и дорога из дома. Худенькие фигурки человеческих теней брели по дорогам войны, гонимые голодом, сбиваясь в кучки, прячась в щели от любого выстрела, не понимая, ни где они, ни кто они, и живы ли они вообще. Постепенно мы стали понимать, что знак «ост» — это позорное клеймо, мы не жертвы, мы почти предатели. Вместе с тысячами таких же, как я, прошла унизительный отбор сначала в г. Росток в августе — сентябре 1945, затем в Интенбурге в 1946 году.
Наконец я дома. Хоть разбитый он был, растерзанный, но зато свой. Мне 21 год, пряди седых волос, дикий страх громких звуков. Мама, мамочка…. Я звала ее всякий раз, просыпаясь ночью. Она была рядом. Ее теплые нежные руки лучше самого пухового одеяла обволакивали мое истощенное тело. В одну из таких ночей мы поклялись никогда больше не расставаться.
Но судьба распорядилась иначе — снова конвой, арестантский вагон, километры дорог, пересылочных пунктов. Колыма. На родной земле так и не смогли разобраться, жертвы мы войны или нет.
Магаданская холодная земля, зона вечной мерзлоты, пронизывающий ветер, огромный женский лагерь Совхоз «Эльген», сельхозподразделение Дальстроя. Опять мои родные телята, живые безгрешные души, лижущие руки, и мамина молитва.
В основном заключенные на работах были расконвоированы. Так мы познакомились с моим Борисом, там же, в вечной мерзлоте колымской земли, похоронены два моих маленьких мальчика. Родилась дочка, она выжила. После указа 1953 года об амнистии нас освободили…
Голос бабушки затих, я открыла глаза…
Анна Вьюнова, ученица 10 класса Богородской средней школы.
P.S. В основу сочинения легла судьба её прабабушки Зотовой Людмилы Васильевны.
